Монти. Нелепый мальчик
Мои потрепанные четки - оплот моей веры. На них, в хронологическом порядке, один за другим нанизаны дни, в которые я чаще всего упоминал Господа моего и молил его, чтобы в этот трагический день он не оставил меня и дал мне силы продолжить путь. Я перебирал их в больнице, когда маме делали операцию, я перебирал их на панихиде дедушки; когда мы с мамой и Саймоном торчали около телефона, ожидая результатов выборов, когда бабушка сказала мне, что папа попал в аварию, когда мне ставили мою первую пломбу, когда Большой Сэм сломал из-за меня Саймону нос и, наконец, я яростно сжимал их, когда папа объявил, что уходит от нас.
- Запомните, - пытаясь справиться с нарастающими всхлипами, шипела мама, - запомните этот день навсегда! Сегодня у вас не стало отца! Не стало, ясно?!
Саймон широко раскрытыми глазами, полными слез, таращился на только что закрывшуюся за отцом дверь. Он шмыгнул носом и выразительно посмотрел на маму, и она, отчего увидела в его взгляде отрицательный ответ на свой вопрос.
- А если я узнаю, - её острые ноготки впились в щеку брата, - что вы видитесь с ним, то у вас не станет и матери. Понятно?..
Саймон послушно кивнул и две слезинки нечаянно выскользнули из-под пушистых ресниц, разделяя его лицо на три части. Он тут же быстро вытер кулаком эти влажные дорожки и горделиво расправил плечи. «Петрелли недозволительно плакать», - всегда строго говорил нам дедушка и если даже теперь мы не принадлежим к этой старинной семье, наши постулаты никто не отменял. Зато мама, забыв о честной роли жены-домохозяйки, понеслась во все тяжкие, как то: возвращение домой за полночь, неожиданные каникулы на неделю в Париж вместе с семейным адвокатом и держание в чулках небольшой фляжки. Нам с братом было жутко стыдно за неё, но как-то повлиять на её поведение, мы были не в силах. С уходом папы в ней надорвалась последняя струнка, и теперь она отчаянно пыталась начать жить заново, совершенно забыв о прошлом. Эта двухмерность жизни плохо отразилась на её нервном состоянии и рядом с цветущей и вечно жизнерадостной Трейси, новой папиной женой, она казалось увядшей розой, которую забыли состричь.
- Мамочка, мамочка, - испуганно шептал я, наблюдая за тем, как после клубной ночи её рвет в спальне.
Незамедлительно к ней подбегал Саймон и, приобнимая за талию, тащил в ванну.
- Монти, выйди! – кричал он мне, пытаясь ногой захлопнуть дверь. Он хотел, чтобы хотя бы я до конца не разочаровался в Хайден Петрелли. Мой старший брат пытался в моих глазах сохранить её моральный облик, который так рьяно топтали писаки в желтой прессе и телевизионные каналы в рубрике светской хроники. Но было поздно – четки до крови впились в мои ладошки. Я молился, сидя на коленках у кровати; до пересыхания в горле шептал молитву, пока Саймон внизу орал на маму. В тринадцать лет он неожиданно сам для себя стал взрослым и теперь применял необычную для подростка роль, роль главы семейства. Правда семейство у нас было странное – ? Петрелли, но и Саймон справлялся всего на половину, потому что у мамы все еще находились силы, чтобы залепить ему оплеуху.
- Щенок, - обычно так заканчивались их ночные перипетии, - выродок!
- Шлюха, - не сдерживался Саймон, получая ещё одну затрещину.
Я, пропуская их слова через себя, все сильнее и сильнее шептал: «Иисус, дай нам сил», а мама, узнавая в высокомерном голосе Саймоне интонации отца, все яростей и яростней размахивала кулаками.
Обычно после этого, я ждал брата у двери нашей, «детской», ванны с бумажными салфетками и со словами сочувствия в запасе. Кровь из носа мы останавливали быстро, куда тяжелее было очистить его душу от ярости. В одну из таких ночей я неожиданно узнал, что больше всех на свете Саймон ненавидит не Хайден, а папу.
- Это он, слышишь Монти, это он сделал из неё безумную!
- А я думал, что алкоголь, - не очень остроумно пошутил я, получив от Саймона гневный взгляд.
- Он променял нас на пару стройных ног, - безапелляционно заявил брат.
- У мамы тоже неплохие ноги…
Саймон оторвался от раковины и навис надо мной.
- Я что-то не понял: ты на чьей стороне?..
Ответ читался в моих глазах, моей позе и в том, как любовно я смывал с его лица кровь. Мой глупый старший брат, он еще не понял, что у младших нет выбора, они как слепые щенки разделяют мнение тех, кто сильнее и выше. Как когда-то Вильгельм Гримм вслед за Якобом увлекся лингвистикой. Но наши отношения это не написанные слезливые истории. Никто и никогда не догадается, как я дрожу, когда по ночам Саймон обнимает меня, никто никогда не узнает, как мое сердце стучит об его грудную клетку, никто никогда не поймет, насколько важное место брат занимает в моем мире. В тот день, когда отец бросил нас, в тот день, когда мама впервые прикоснулась губами к фляжке из чулка – в тот самый миг я перестал быть хозяин самому себе, и теперь моя жизнь была вручена в руки брату.
- Ты презираешь меня? – в последние годы нашей совместной жизни мама была ужасна, но даже в тот момент я нашел в себе силы и лучезарно улыбнулся.
- Нет, что ты, ма, нет.
Мама всхлипнула, а потом зло посмотрела в сторону Саймона, который беседовал по телефону.
- Ты такой бескорыстный, хороший добрый, - еще дрожащие руки обняли меня за плечи, - ты мой ангел, Монти.
Я покраснел.
- Сохрани это все. Не дай Нейтану и твоему брату сделать из тебя им подобных – эгоистичных ублюдков.
Это были её последние наставления – через пару дней маму запрятали в лечебницу, а мы с Саймоном переехали в дом к папе. За три года брака у них с Трейси дети так и не появились, и поэтому она всячески пыталась нам угодить. И если я попал под её очарование, то Саймон ввел себя как линия Мажино. Он не уставал замечать то, как Трейси плохо руководит слугами, слишком (для женщины, разумеется) интересуется делами отца и пытается угодить бабушке. Я неохотно поддакивал.
- Монти, ты особенный. Но ты слишком зависим от брата.
Самое ужасное на свете – это недооценивать врага. Я недооценивал Трейси – она оказалась очень проницательной, и до неё тут же дошло насколько прочна наша связь с братом.
- Но он же мой старший брат. Он для меня все…А почему я особенный?
- Я вижу в тебе героя.
Трейси загадочно улыбнулась и щелкнула меня по носу. Иногда для того, чтобы какая-то, на первый взгляд, невзрачная фраза стала твоей одержимостью достаточно просто напустить на себя загадочный вид и польстить четырнадцатилетнему мальчишке. Капкан захлопнулся - с того дня во мне прочно засела мысль, что я несу в себе что-то. Что моя жизнь уникальна и вскоре весь мир узнает о Монти Петрелли. Это как мечтать о чем-то совершенно далеком и несбыточном – умом ты понимаешь, что это всего лишь самообман, но грезить этим так и остается самым сладким занятием на свете. Особенно по ночам, когда из комнаты напротив сочиться свет – Саймон втихаря от отца штудирует кодексы – а я лежу и сжимаю край покрывала, давая музыке усыпить мое сознание и подарить мне фантазию о том, что скоро моя жизнь станет исключительной.
В отличие от жизни Саймона. Тут все было уж очень прозаично. Хороший колледж с востребованной и хорошооплачиваемой специальностью, стажировка за границей, брак…Все как когда-то начиналось у Нейтана.
- Сын, тебе уже шестнадцать. Пора бы подумать и о будущем, - все чаще и чаще говорил папа Саймону за ужином. У брата был припасен для него ответ.
- Я бы хотел стать юристом, как и ты.
Трейси широко улыбалась, а отец напускал на себя важный вид.
- Чтобы потом растоптать свои твои политические амбиции.
Я делал широкие глаза и под столом бил брата по ноге, а отец, теряясь от столь откровенного признания, молча доедал ужин.
- Не стоит верить всему, что рассказывала вам мама, - говорил мне отец.
- Не стоит верить этим жеманным улыбкам и россказням отца, - позже добавлял Саймон.
За годы жизни в отцовском доме мои четки все чаще и чаще впивались в мои ладони. Я был в растерянности – с одной стороны наконец-то домашнее тепло и уют, а с другой хмурые взгляды Саймона и его ссоры с отцом. Казалось бы, нам нечего делить: папа обеспечил маме хороших врачей, взял нас к себе, его жена к нам добра, но мы никак не могли забыть все то горе, которое он нам причинил, женившись на этой блондинке. Именно эти мысли я постоянно высказывал священнику на исповеди, перебирая старые четки.
- Это все гордыня, сын мой, - отвечал мне пастор.
- Да, мой брат чрезмерно горд, - соглашался я, - а гордыня самый страшный грех.
- Тебе нужно спасти его душу.
Нет, самый страшный грех это врать самому себе и тогда вовсе не душа Саймона, а моя нуждалась в спасении, ибо мысли о собственной неповторимости, словно болотный ил, затягивали меня, все дальше и дальше отдаляя от веры. Все началось на заре выпускного вечера Саймона (поскольку я всегда был «хвостиком» брата, то и на его выпускной мы пришли вместе), когда неожиданно подобревший ко мне Большой Сэм протянул мне джин, а когда он узнал, что я немного играю на гитаре предложил заглянуть в его гараж. Саймон меня отговаривал, но я все равно пошел и уже через пару месяцев играл в группе.
Пижонские рубашечки и гладко причесанные волосы были теперь на совести первокурсника Саймона, я же ученик одиннадцатого класса, перенял моду панков – рванные джинсы, ботинки на тяжелой платформе и беспорядок на голове. Хотя беспорядок был везде и в самой голове тоже. Саймон уехал в колледж, и я впервые за шестнадцать лет своей жизни ощутил себя единичной личностью. Для полноты ощущений в ящик с Библией, старыми фото и игрушками полетели четки. Я начинал свою собственную жизнь – без наставлений брата, пьяных истерик матери и холодности отца.
Моя поцарапанная гитара стала оплотом моей веры. На струнах, в различных тональностях протекала моя предколледжная жизнь. И лишь звонки Саймона заставали меня врасплох, выдергивая из новой жизни и возвращая в старую.
- Как учеба, брат?
- Путем. Зацени, что я только, что сочинил!
- Монти…
- Мм?
- Я тут скучаю без тебя. Постарайся подтянуть свои оценки и тогда ты поступишь ко мне. И мы снова будем вместе.
- Да-да, - говорил я своим старым, тихим голоском.
Когда выпускные экзамены встретили меня похмельем и летним зноем, то я снова взял четки в руки и остервенено шептал: «Хоть бы сдал, хоть бы сдал». Не знаю, что подействовало: то ли мои молитвы, то ли молитвы Саймона, то ли связи отца, но я поступил в Суортморский колледж.
Стоя у ворот и испуганно рассматривая проходящих мимо аккуратно одетых людей, я думал о том, что пришел очередной скучный период моей жизни. Но я ошибся – студенческая жизнь была особенной, в корне отличавшейся от школьной. Тут за тобой никто не бегал и не трындел на ухо: «Учись, учись!». Ты сам принимал решения и в полной мере нес ответственность за их последствия. В первый же день на мое плечо обрушалась здоровая пятерня, и её обладатель, Дилан, пробасил мне в ухо:
- Гитара? Играешь?
- Э-э, - я повел плечом, скидывая руку парня, - у меня группа.
- Отлично, - на его губах заиграла улыбка, - мы собираемся по четвергам в аудитории 473, это в подвале.
Подлетевший ко мне Саймон сухо поздоровался со здоровяком и, схватив меня за край куртки, потащил по коридору.
- Ты ведь пришел суда учиться, да? – строго спросил меня брат.
- Ну да, - ответил я, обдумывая то, как воспримет Большой Сэм мой уход из группы. Но первый раз я посетил лекцию спустя две недели. Я, робея, зашел в аудиторию и тихо поздоровался с лектором, внутреннее ожидая на это примерно вот такой реплики: «Неужели мистер Петрелли удосужился посетить нас?». Лектор спокойно кивнул мне головой и перевел взгляд за парня, который зашел вслед за мной.
- Ништяк, - счастливо выдохнул я, поднимаясь на последний ряд. Особенность студенческой жизни приятно пощипывала в носу пузырьками шампанского и опускалась в легкие сигаретным дымом со вкусом ментола.
А знаете, кто еще был особенным? Молли Уокер. Она была не похожа на остальных девушек, начиная с того, что она была старше меня на три года и, заканчивая тем, что именно от её вида мое сердце трубило фанфары.
Мы познакомились в тот памятный вечер, когда я сделал свое первое тату. После двух с половиной часов болезненного жжения на моем запястье красовались инициалы S&M.
- Нравится? – рукав кожаной куртки был закатан почти до локтя, предоставляя брату в полной мере оценить мой очередной способ подчеркнуть свою индивидуальность. Саймон поморщился.
- Господи, Монти, что это?..
- Это называется татуировка, хреновый ты пижон! – я любовно провел пальцем по красному контору.
- Несмотря на то, что я ношу рубашки и чищу ботинки, я знаю, что такое татуировка, - саркастично ответил брат, - зачем ты её сделал?..
- Чтобы все вокруг знали, насколько сильно я люблю своего старшего брата, - лысый мастер перед тем, как занес иголку, дал мне выпить виски, и теперь хмель, бродивший по моему сознанию, требовал от меня глупостей. К своим словам я прикрепил мокрый поцелуй в губы. Саймон попытался отшатнуться, но шаг назад, к стене, наоборот позволил мне сильнее впечататься в его рот.
- Так-так, двое целующихся первокурсников. Так и запишем.
Саймон больно оттолкнул меня и рукавом своей безупречно белой рубашки в тонкую синюю полоску поспешно вытер губы. Я, уперев руки в колени, залился пьяным смехом. Шалость удалась на славу…
- Молли, это не то, что ты подумала. Это мой брат…он немного перебрал…Все-таки восемнадцать лет, пить еще не умеют…
Послышалось шуршание бумаги.
- Петрелли? ПОНРАВИЛОСЬ? КАЧАЙ ПРОДУ! |
