За двадцать лет, проведенных Сиррусом в Шпиле, едва ли удавалась ночь, когда он мог поспать спокойно. Обычно это происходило из-за идей… внезапной, давящей идеи, которую он обязательно должен был записать, прежде чем лечь спать и забыть о ней.
Проект, который он должен был начать, новый эксперимент или ответ на текущий эксперимент, давно появившийся в его голове, но не осознанный до этого момента. Это было в порядке вещей, он провел так всю свою жизнь. Сон был не более чем успокоением постоянно работающего ума; коротким отдыхом перед тем, как придумать что-то новое и попробовать это в действии.
В Шпиле было легче жить с этими внезапными желаниями. Здесь не было никого, кто мог бы ему сказать, что этого делать нельзя, никого, чтобы сказать, что он должен идти спать и забыть об этом, что если это так уж важно, он может подождать до утра. Это была одна из тех немногих вещей, которыми он здесь наслаждался; жить, работать, создавать — тогда, когда он хотел.
Было намного лучше, если такое слово применимо к чему-либо в Шпиле, просыпаться от идей. По крайней мере они служили цели, блестящей и яркой цели, и могли воплотиться в чем-то новом и полезном. Идеи всегда были четкими и ясными и чаще работали, чем нет. Сны, как бы то ни было… не были полезными. Они были непродуктивны, из них нельзя было извлечь ничего, что воплотилось бы в новом изобретении, в теории или помогло бы приспособить Шпиль для жизни. Однако, они были такими же ясными, как и идеи. Возможно, это было связано с этим миром… на Мисте его сны всегда были смутными, бесформенными, больше чувствуемыми, чем видимыми; здесь, меж слоями облаков, они были ясными, четкими, беспощадными.
Он предпочитал всем другим снам кошмары. Они были более понятны и, если такое возможно, знакомы. Они везде сопровождали его. Они так давно окружали его, что порой ему казалось — это единственное, что у него осталось из дома.
Также они по большей части были предсказуемы. Часто кошмары состояли из пустых лиц бесчисленных мертвых нараян, их холодные пальцы сжимали его руку, толкали его к своей могиле из мертвых переплетенных корней и воды, напевая немелодичные старые народные песни. Иногда в этих снах появлялся и Сааведро. Порой он, как учитель, указывая на труп каждого нараянина, плывущий в воде под кораллово-розовыми облаками, спокойным голосом называл Сиррусу их имена и рассказывал, как они умерли, и как он умрет. В другой раз он появлялся таким же, как они оставили его в Джананине… распахнутые в ужасе глаза, лицо, охваченное пламенем, кричащий, как раненое животное, брошенное умирать.
Эти сны преследовали его годами. На Мисте и во всех его Эпохах это было всего лишь неудобством. Короткая прогулка в Каменном корабле — свежий воздух и прекрасные созвездия, на мгновение услышанные всеночные гимны в Аспермере, недолгое купание в водах Механической Эпохи… все это хорошо помогало отогнать остающийся от снов страх, заставить их поблекнуть, чтобы он снова смог спокойно уснуть. Если эти методы не помогали, были другие способы. Иглы и порошки, взятые с Черного Корабля пиратов, заглушали крики и лица и топили его в ярких мгновениях славы, в божественном понимании, эйфории и приятном возбуждении. День угасал, и оставалась лишь неубранная комната, наполненная полусформировавшимися идеями, нацарапанными на бумаге, которые прошлой ночью казались блестящими, но, как и крики, день ото дня блекли.
А когда и это не помогало, было вино и таблетки, каждое из этого давало покой вместо буйной энергии, успокаивало его сверхактивный разум и помогало похоронить воспоминания, которые он хотел похоронить.
Просыпаться было легче. Он мог включить свет или поздним утром открыть жалюзи, впуская солнечные лучи. Простыни были теплыми и мягкими, подушка набита пухом, потрескивающий огонь наполнял комнату теплом и светился мириадами цветов.
И это ему тоже иногда снилось. Каково это — быть в тепле. Каково это — спать в комнате, защищенным от суровой стихии. Быть в месте, где тепло огня надолго остается после того, как он погаснет, где сезоны приходят и уходят, где океан плещется у берега. Там, где есть изменения.
Он ненавидел эти сны. Они были хуже кошмаров.
Бывало, что ему снилась свобода. Чаще всего это была Книга Перемещения на каком-то отдаленном кристалле, который он пропустил в предыдущих поисках, или на новом кристалле, куда он смог добраться. Иногда это был кто-то, случайно сюда попавший и принесший с собой книгу. Порой это даже был отец, чудесно выживший и нашедший путь из К'вера, говоривший, что он серьезно ошибся, так надолго оставив здесь Сирруса. Он открывал книгу, панель светилась в темноте Шпиля. Сиррус протягивал руку, отец улыбался и одобряюще кивал. Сиррус касался страницы, а затем просыпался, дрожа, тонкое одеяло обкрутилось вокруг него, его рука касалась чего-то так, словно оно от отчаянного желания могло стать могло стать перемещательной панелью. В те ужасные несколько минут после пробуждения он отдал бы все, сделал бы все, только бы выбраться из этого адского, неменяющегося места. И он презирал себя за это.
Эти сны он ненавидел еще сильнее. Ненавидел просыпаться и понимать, что они всегда останутся снами. Отчаянно хотел вырезать их из головы, выбросить за край и наблюдать за падением, пока они не станут всего лишь зеленой вспышкой среди звезд, а затем не исчезнут совсем.
Вместо этого он строил. Он создал такой огромный инструмент, что, играя, он сотрясал пещеру. Он строил корабли и магниты, сформировав систему транспорта практически из ничего. Он вырезал статуи отца, когда сны становились хуже, и разбивал их о камень. Некоторые статуи он оставлял там, где их вырезал, и в каком-то бреду до хрипоты тысячи раз обвинял отца в этом заточении и в этих снах. После он засыпал, пристыженный минутной потерей контроля и благодарный тому, что здесь не было других живых существ, которые могли бы стать свидетелями этого.
А иногда… хотя теперь уже очень редко… ему снилась Анна. Она умерла давно, когда он еще был так юн. Она ничего не знала ни о Нараяне, ни о бесчисленных уничтоженных им эпохах, ни о сожженных им книгах.
В этих снах она всегда была здесь, в Шпиле. Она выглядела так же, как до смерти: седые волосы заплетены в косу, старые глаза наполнены годами мудрости. Ее руки загрубели от возраста и покрылись набухшими жилками, но остались твердыми, как и всегда, когда она рисовала, писала или держала необработанный кристалл.
Она не была как мать или отец в его снах. Обычно ослепленный гневом отец приговаривал его за все его преступления к вечному заключению здесь. Мать тихо плакала и говорила отцу, как она скорбит о том, что ее младший сын превратился в чудовище, или просто отворачивалась и не смотрела на него, молча ненавидя его за предательство. Или в некоторых кошмарах оба они появлялись мертвыми, их голоса — резкие, обвиняющие.
Но с прабабушкой Анной все было не так. Она не обвиняла и не плакала. Она просто приходила сюда, как он помнил, и окидывала взглядом летающие кристаллы и звезды. Она улыбалась и говорила, что гордится тем, как он все здесь устроил, без чьей-либо помощи, практически из ничего.
Затем он все ей показывал. Он спускался с ней к музыкальному инструменту и позволял ей играть на нем, потому что на Мисте она пела прекрасные песни. Он брал ее с собой на каждый кристальный остров. Она выглядывала из летящего корабля — только его магниты не давали им упасть — и она говорила ему, что это изумительно. Она брала кристалл, ставила его на землю и пыталась петь, когда он удалялся из виду. Она стояла на самом верху самого высокого кристалла, над верхним слоем облаков, вытянув руки, как во время грозы. Она улыбалась и говорила, что Шпиль очень красив, и только в этот момент он был согласен.
Эти сны он ненавидел больше всего.
|
