Он беззвучно заходит в гостиную и смотрит на макушку Хауса. Хаус сидит на диване перед телевизором, транслирующим без звука шоу Опры, и перебирает струны гитары. Звуки рвут подвыпившему Уилсону душу, и он застывает, не в силах подойти ближе.
Он пристально разглядывает знакомую спину, словно в игре на память - сейчас ее закроют и попросят перечислить то, что находится под пледом: мятая выцветшая футболка, сквозь которую торчат острые лопатки, выпуклые мышцы, вогнутая, с колдобинами дорожка позвоночника. Над растянутым трикотажным воротом – полоска светлой кожи, всегда такой горячей. Шея, которую чуть закрывают лохматые полуседые волосы. Шея…
Обычно те немногие, кому нравится Хаус, замечают в нем три вещи: высокий рост, синие глаза и музыкальные руки.
Новенькие медсестры, еще не сметенные ураганом фирменного хамства, с придыханием бормочут о руках, наверняка способных настраивать женщину как музыкальный инструмент, о глазах, в которых можно утонуть и потерять себя, о брутальности и харизме. Правда, они быстро переходят в своих эпитетах к чему-то, похожему на «сволочь», «моральный урод», «задница», «бесчувственная скотина», «плебей» и «жлоб». Женщины не терпят уроков жизни, приправленных чистой, ничем не замутненной правдой.
А Уилсон любит. Если честно, он сидит на этой правде, как Хаус на викодине. Впрочем, крепче. Правда, которую говорит Хаус, это героин, кокаин, кислота и, в конечном счете, морфий, обезболивающий вздрюченное, слишком восприимчивое сознание.
Уилсон тоже не эксклюзивно обожает синие глаза Хауса, но он один знает, что они меняют цвет. Темно-серые, когда болит нога, почти прозрачные, когда он думает о деле, голубые с искрами, когда он на дифдиагнозе заставляет свою команду соображать и выдвигать идеи. И темно-синие, почти черные, когда он кончает, сжимая зубы, не отрывая бешеного взгляда от лица Уилсона, извивающегося под ним.
Рост Хауса тоже покоряет Уилсона, потому что, ежесекундно ощущая ответственность за друга, он каждый раз неожиданно чувствует себя маленьким и защищенным, когда Хаус, сидя на диване перед телевизором, вдруг обнимает Уилсона за плечи и сильно прижимает к себе.
Длинные пальцы Хауса – это гипноз Уилсона. Он может часами смотреть, как Хаус играет, барабанит по ручке трости, щелкает по ободку стакана с виски, вертит свою палку, ловит мячики, потирает красные, уставшие глаза, дергает вверх-вниз «собачку» молнии на мотоциклетной куртке. Уилсон, задыхаясь, извивается на этих пальцах, и благодарит неизвестных богов за то, что пальцы такие длинные и без труда задевают простату.
Шея Хауса – это необычный и оригинальный фетиш, заставляющий Уилсона забывать обо всех обидах и глупостях. Когда Уилсон, жадно ловя реакцию, вылизывает эту шею, впивается в нее губами, зубами, терзает ее языком, целует страстно, оставляя засосы, или чуть касаясь, щекоча, от чего Хаус вырывается и смеется, он чувствует себя живым, нужным и даже… Нет, он не скажет об этом Хаусу, но это так. Чувствует себя любимым.
Шея Хауса колючая под подбородком, нежная под мочкой, соленая чуть ниже и сладкая у основания. Хаус считает, что у Уилсона «пассивный вампиризм» и обещает принести ему плазму четвертой отрицательной, чтобы проверить теорию этой неизвестной пока болезни. Когда Уилсон кончает, прижимаясь к Хаусу изо всех сил, стараясь впустить его еще глубже, хотя глубже, вроде бы, некуда, он жадно смотрит, как пульсирует синяя жилка на шее Хауса и вибрирует горло от его рыка.
В комнате жарко, и Уилсон, как завороженный, наблюдает за каплей влаги, стекающей на шею Хауса с седого завитка. Хаус медленно откладывает гитару, запрокидывает голову и смотрит прямо на смущенного Уилсона. Интересно, давно ли он знает, что Уилсон стоит тут, беспардонно его разглядывая? Уилсон внутренне сжимается, ожидая насмешки, но Хаус смотрит на бутылку виски в правой руке Уилсона, переводит взгляд на ведерко со льдом в левой, и говорит:
- Тебе не трудно охладить мне шею? Очень жарко.
И Уилсон ведет кусочком льда по влажной коже, тут же согревая ее своим дыханием, а Хаус, вздрагивая, говорит:
- Уилсон… Иди ко мне.
|
