Раньше Уилсон думал, что у Джули самые совершенные руки в мире. Какими мягкими и нежными казались они, когда она мимоходом касалась его щеки, проходя мимо него в кухне. Или когда она жестикулировала во время разговора. Она раньше всегда разговаривала с таким оживлением.
Нынче она ведет себя совсем иначе. В компании чужих людей она теперь держится с напускной веселостью: смеется натянуто и чересчур громко. А когда они вдвоем, она поддерживает светскую беседу ни о чем — такую же пустую, каким в последнее время стал их брак.
Джули говорит с ним и сейчас. Вернее, не с ним, а обращаясь к нему, потому что с Уилсоном она больше уже не разговаривает. Они ужинают вдвоем, и на ужин сегодня стейк и жареные овощи, приготовленные ею без души, а просто потому что это ее обязанность. Обеденный стол покрыт дорогой скатертью и сервирован банально и пошло: старинная фарфоровая соусница, полученная в подарок на свадьбу, и сияющие хрустальные бокалы — тоже свадебный подарок. Бокалы до половины наполнены сухим красным вином, которое Джули купила сегодня днем. Уилсон ненавидит красное сухое, и Джули знает это. И Уилсон знает, что она знает… Это лишь еще одно свидетельство того, как отдалились они друг от друга. Того, что больше они не знают друг друга и не хотят знать.
Ваза с гладиолусами и две зажженные свечи в центре стола придают ситуации лицемерный оттенок. Лицемерный — потому что ужин при свечах подразумевает романтику, но романтика в их отношениях исчезла давным-давно. И то, что Джули зажигает свечи всякий раз, когда они ужинают вместе (что в последнее время случается все реже и реже), только лишний раз демонстрирует Уилсону, в какой фарс превратился их брак.
Уилсон пристально смотрит на пламя ближайшей к нему свечи. Он слышит краем уха, как Джули говорит про предстоящий ремонт в ванной, но не прислушивается к ее словам. Он думает, зачем она зажгла эти чертовы свечи.
— …и я подумала про занавески. Может быть, персиковые, какой-нибудь теплый оттенок, но только не скучный бежевый или белый. Можно было бы… Джеймс!
При звуке своего имени Уилсон вздрагивает и поднимает взгляд на Джули. Она смотрит на него, поджав губы, с тем укоризненным выражением лица, какое позволяет себе по отношению к нему лишь когда они не на людях.
— Ты хоть меня слушаешь?
Он уже даже не пытается вспомнить, когда в последний раз ее целовал.
Уилсон смотрит на свой недоеденный ужин и легонько трогает стейк вилкой. Мясо слишком жесткое на его вкус, но Джули не оставит его в покое, если он его не съест.
— Конечно, Джули, — отвечает он без выражения.
Уилсона посещает мимолетная мысль о его друге, Грегори Хаусе. Интересно, что Хаус сейчас делает? Наверное, сидит у себя дома перед телевизором и, заказав пиццу или еду из китайского ресторана, смотрит повтор «Веселой компании». Уилсон отдал бы сейчас все на свете за то чтобы оказаться рядом с Хаусом, разделить с ним на двоих китайскую еду и болтать под уютное бормотание телевизора. Они говорили бы о настоящем: о бейсболе и о футболе, о музыке и о спортивных машинах, — обо всем том, о чем никогда в жизни Уилсон не мог говорить с Джули.
Он слышит ее раздраженный вздох и скрип ножа по тарелке, когда она разрезает мясо.
— Ты доешь свой стейк, Джеймс?
Сжимая в руках вилку и нож, Уилсон вспоминает сцену из фильма «Полтергейст», в которой кусок мяса вдруг пронесся через стол и наполнился червями. Нет, ему совсем не хочется доедать.
— Да, конечно, — отвечает он на автомате и начинает угрюмо отрезать ножом еще кусочек.
— Лучше доешь. Это ведь недешевый стейк, знаешь ли.
Уилсон на секунду замирает с приборами в руках. В голову ему приходит шальная мысль о том, чтобы с размаху воткнуть нож в мясо, крикнув: «Вот на что похоже твое ворчание, Джули!» — Воткнуть нож, и еще раз, и еще. Снова, и снова, и СНОВА. Как бы она отреагировала на это? Может быть, сначала недоуменно уставилась бы на него, а потом взяла себя в руки и отчитала его как избалованного маленького ребенка.
Улыбнувшись через силу, он продолжает резать стейк и врет сквозь зубы:
— Хорошее мясо. Жалко выбрасывать.
— Немного жестковато получилось, — отрывисто замечает она, и ее нож снова скрипит по тарелке. От этого резкого, неприятного звука у Уилсона по спине пробегают мурашки и желание есть чертов стейк пропадает вовсе.
Если бы он сейчас был у Хауса, то к этому времени он бы уже расслабился на диване с пивом в руке, а Хаус, наверное, сел бы за фортепиано и сыграл что-нибудь классическое, из Джеймса Тейлора. Уилсон обожает Джеймса Тейлора.
Он нехотя заканчивает стейк. Джули доливает вина в свой бокал — она никогда не предлагает добавки ему, но это неважно, он все равно больше вина не хочет. Она продолжает быстро говорить что-то о своих планах по ремонту дома. Зачем ей нужен этот ремонт, Уилсон не знает. Несколько раз у него возникает желание прервать ее на полуслове, гневно заметить, что все это делается на его тяжело заработанные деньги, но он сдерживается. Этот вопрос не стоит того, чтобы вступать с ней в перепалку.
Уилсон старается не смотреть на Джули. Он смотрит на трепещущее пламя свечи, на недопитое красное вино в своем бокале, и на ускользнувшее от взора Джули жирное пятно от соуса на дорогой белой скатерти. Джули уже слегка пьяна, и, разговаривая, она вяло жестикулирует руками. Бутылка вина пуста.
— У тебя капля соуса на галстуке, — произносит Джули усталым и слегка нетвердым голосом. Прежде чем он успевает что-либо сделать, она наклоняется к нему и начинает энергично вытирать его голубой шелковый галстук салфеткой. — Я тебе его на годовщину свадьбы подарила, — ворчит она так, будто этот факт должен что-то для него значить. Хотя по ее тону понятно, что для нее самой он ровным счетом ничего не значит.
Уилсон смотрит на ее руки: на то, как ее левая рука сжимает его галстук, а правая остервенело трет жирное пятно. Он почти ждет, что она вот-вот яростно потянет за галстук и попытается задушить его.
Ее руки потеряли былую грацию, теперь они кажутся ему слишком худыми. И хотя ее кожу увлажняют лучшие крема, какие можно купить на его деньги, она больше не выглядит мягкой и нежной. Уилсон думает, что ее руки, наверное, были бы грубы на ощупь, прикоснись она сейчас к его щеке. Это еще одна часть ее, которую он потерял за время медленного умирания их брака. Уилсон даже не уверен, грустно ли ему на самом деле от этой мысли. Он уже достиг того этапа, когда становится все равно. У него просто не осталось сил.
— Оставь, Джули. Я застираю.
— Надо было снять его, прежде чем садиться за стол, — отвечает она раздраженно. Это злит его. То, что она винит его буквально во всем, раздражает его безмерно. Она продолжает тереть сильнее. От этого пятно выглядит только хуже, соус размазывается и впитывается в ткань.
— Знаешь, это ведь очень дорогой галстук.
Купленный на мои деньги, едва не огрызается Уилсон. Вместо этого он лишь вздыхает и, взяв ее за запястье, пытается убрать ее руку:
— Оставь. Я все сделаю.
Джули трет еще несколько секунд, потом неохотно отпускает галстук, внимательно рассматривая его через прищуренные веки.
— Нужно отнести его в чистку. — Она бросает салфетку на стол и встает, резко отодвигая стул. Затем забирает со стола обе тарелки и объявляет: — Я мою посуду и иду спать.
Уилсон смотрит на то, как она уходит в кухню, на ее слегка нетвердую от вина походку. Когда она скрывается из виду, он продолжает сидеть за столом, уставившись на пламя свечи. Он слышит из кухни звуки еды, соскабливаемой с тарелок в мусорную корзину, звук бегущей воды, когда Джули ополаскивает тарелки, и звон посуды, составляемой в посудомоечную машину.
Если бы сейчас он был дома у Хауса, они бы бросили пустые коробки от еды и бутылки из-под пива на журнальном столе. И он бы все еще слушал, как Хаус играет на пианино. Может быть, если бы он был достаточно пьян, он бы даже подпевал Хаусу. Или, если бы Хаус играл «Бумажную луну» Джеймса Тейлора, он подпевал бы даже будучи трезвым. Он обожает эту песню.
Уилсон слышит, как его жена уходит из кухни и направляется по лестнице в спальню. Ее шаги тяжело звучат по ступеням, пока она поднимается на второй этаж.
Он берет в руку свой галстук, поднимает его к глазам и рассматривает темное пятно от соуса. Хаус ненавидит этот галстук — он сообщил об этом в первый же день, когда Уилсон надел его на работу. Да Хаус все его галстуки ненавидит. Эта мысль заставляет Уилсона улыбнуться. Он одним движением снимает галстук через голову и сминает его в руке, так, будто это просто мусор, который пора выбросить. Поднявшись со стула, он задувает свечи и идет в их с Джули спальню.
Поднимаясь по лестнице, он тихонько напевает «Бумажную Луну» и думает о том, как выглядят руки Хауса, когда он играет на пианино. При всей его грубой и неделикатной натуре у Хауса самые благородные руки, которые Уилсон когда-либо встречал. А Уилсон всегда верил, что руки человека многое о нем говорят.
Он заходит в ванную почистить зубы, а затем тихонько пробирается в комнату. Джули уже спит. Уилсон бросает свой галстук на прикроватную тумбочку, бесшумно раздевается и проскальзывает под одеяло.
Постель с непривычки кажется холодной. Он укутывается одеялом по шею, и сворачивается в комок на своей стороне кровати, устроившись как можно дальше от Джули. Раньше, в те дни, когда их брак еще не превратился в большой холодный айсберг, он прижимался к ней по ночам. Теперь у него пропало всякое желание прикасаться к ней. Да и она ответила бы на его прикосновение лишь ледяным взглядом или сбросила бы его руку резким движением плеча. Раньше это расстраивало его, иногда злило. Теперь он чувствует только пустоту внутри.
Еще некоторое время Уилсон лежит, вглядываясь в темноту и размышляя о благородных руках Хауса, но, в конце концов, усталость берет верх и он проваливается в сон.
---
— Ты выглядишь так, будто тебя каток переехал.
В ответ на столь бесцеремонное приветствие Уилсон лишь улыбается, закатив глаза. После ссоры случившейся у него с Джули утром, перед уходом на работу, это грубое замечание Хауса для него как глоток свежего воздуха. Он заходит в офис своего друга и прикрывает за собой дверь.
— И тебя с добрым утром, — отвечает он подчеркнуто вежливо.
— Добрым? — фыркает Хаус. — Назови хоть одну добрую вещь, случившуюся сегодня.
Хороший вопрос, думает Уилсон. Он со вздохом садится на стул напротив Хауса, вытягивает и скрещивает ноги.
— Ну, я здесь. Это же хорошо?
— Сойдет, пожалуй, — Хаус делает пренебрежительный жест рукой.
Уилсон вопросительно поднимает бровь:
— Пожалуй?
ПОНРАВИЛОСЬ?КАЧАЙ ПРОДУ! |
